Плюс-минус бесконечность  - Наталья Веселова

Виной всему оказался захламленный балкончик второго этажа, принадлежавший нежилой, тленом пропахшей комнате-кладовке, разобрать которую у матери руки не доходили второе лето. Правда, каждый член семьи, случайно завернув в нее с деревянной балюстрады, не единожды выходил оттуда, благодарно прижимая к груди нечто интересное, полезное или просто странное. Например, не далее как позавчера мама гордо вынесла овальный антикварный соусник расписного фарфора, говоря, что отмоет его и выставит на обеденный стол, наполнив сметаной, — но всезнающая и смешливая тетя Валя, лишь раз глянув на симпатичную вещицу, громко прыснула, что-то быстро зашептала в ухо маме — и у той постепенно начали округляться глаза, а потом она сконфуженно прикрыла рот рукой и тоже тихонько хмыкнула, с изумленной недоверчивостью вертя в руках свою находку; «У соусника — носик, а тут — овал![5]» — торжествующе закончила подруга, и женщины вместе пошли вниз по лестнице, не переставая неприятно хихикать. В начале лета отчим обнаружил некое ржавое колесо с застопорившей посередине стрелкой и торчащими во все стороны железными штуковинами, объяснив заинтересованному пасынку, что ему выпал уникальный шанс лицезреть воочию легендарную астролябию. Сам Илья в разное время разыскал там несколько пар крепких удобных ботинок, пришедшихся полностью впору, а также выволок и отчистил до сих пор верой и правдой служивший старинный кульман. Даже Анжела ухитрялась разжиться там какими-то недоломанными дореволюционными еще игрушками — на вкус Ильи, слегка жутковатыми (лысого плюшевого обезьяна Джаконю с мордой Джека-Потрошителя дядя Володя, помнится, даже пытался у падчерицы изъять, но столкнулся с таким оглушительным воем оскорбленной шестилетки, что обескураженно отступил). Анжела сумела даже, улизнув по-тихому с веранды от возившейся с живым еще Кимкой мамы, преодолеть баррикаду из затхлой мебели в пыльных чехлах, пробраться на тот самый балкончик и немедленно взгромоздиться там на хлипкий треногий табурет… Проказница чуть не сверзилась на землю со второго этажа: неосторожно схватилась за одну их двух круглобоких каменных ваз, украшавших углы балкона, — и тут выяснилось, что ваза ничем на закреплена или просто оторвалась со своего места: она зашаталась — и девочка вместе с ней. Отчим с Ильей, наблюдавшие драматическую сцену снизу, вдвоем рванулись в дом, предсказуемо столкнувшись в дверях, и несчастье непременно стряслось бы, если б Анжела не ухитрилась сама восстановить равновесие, да еще и принять при этом свой фирменный вид слегка нашкодившего пушистого котенка, что всегда мгновенно исключало любые попытки наказаний со стороны разгневанных и перепуганных взрослых…

Именно эта, уже раз провинившаяся и забытая на прежнем месте ваза теперь снова упала, но сама по себе. Прямо на затылок беспечно загоравшей в саду под балконом тети Вали… Оставив Анжелу «печь куличики» из песка на нагретых полуденными лучами ступеньках крыльца, Анна отправилась встречать разговорчивую пышнотелую молочницу, а потом, прижав к животу зеленый эмалированный бидон, полный теплого душистого молока, простодушно заболталась с ней в открытой калитке — не подозревая, что тем самым обеспечивает себе железное алиби. Короткий, жалобный, полный последнего недоумения крик прозвучал в ту секунду, когда беспечные собеседницы прощались, — но до дома нужно было еще добежать по садовой тропинке — и не расплескать драгоценное молоко… У крыльца стояла с остекленевшими от ужаса глазами и крупно тряслась пепельная, как перед обмороком, Анжела.

— Там… Там… — прошептала она, слабо кивая вбок и с шелестом оседая на ступеньку.

Анна подхватила ребенка, а молочница завернула за угол.

Соседи вызвали помощь и привели участкового. Валентина была еще жива, когда «скорая» увозила ее, но зрачки не реагировали на свет, из ушей и носа текли на коричневый дерматин носилок длинные пурпурные струйки. Хмурый доктор, торопливо залезая в машину, буркнул в сторону неостановимо рыдавшей и бившейся в пыли Анны, что перелом основания черепа редко заканчивается хорошо…

Поздно ночью, под обильным звездопадом — словно Боженька вдруг с чего-то решил накидать землянам полные горсти небесных алмазов — Илья и Настасья Марковна медленно шли по грунтовой дороге меж двух черных рядов треугольных крыш. Луна уже завалилась за одну из них, но звездный свет был так загадочно ярок, что путь перед ними лежал, будто серебряная ладонь огромного доброго волшебника. Попадья неуютно молчала, остро сдвинув брови, юноша не смел заговорить.

— Только до фонаря, — наконец, глухо сказала она, не поворачивая головы. — Дальше сама. Ты сейчас нужней своей матери.

А косой деревянный столб, увенчанный звенящей под жестяным колпаком лампочкой, был уж тут как тут, в десяти шагах. Илья решился:

— Я знаю, о чем вы думаете. Я же помню, что вы тогда, у пруда, сказали: случайность, совпадение, закономерность… И вы сейчас спрашиваете себя, не убийство ли это. Так?

Он хотел, чтобы получилось сурово и взросло, благо голос за лето созрел и окреп, — но нет, на последних словах мелькнула предательская сиплость.

Настасья Марковна остановилась и встала к нему лицом, голубовато мерцавшим, с четко обозначившимися провалами щек и глазниц.

— Спрашиваю? Зачем? Я знаю, — ответ прозвучал в ночи слишком резко, будто крикнула неясыть.

Илья стиснул зубы, исподлобья ища ее взгляд:

— Считаете — убийство? — на этот раз голос не дрогнул.

— Три убийства, — отозвалась попадья и добавила задумчиво: — Даже четыре, если считать кота…

Они тогда чудом вырвались с Ксанкой из города на четыре дня: отправились вдвоем на уже запертую до весны чужую дачу, случайно выпросив ключи… Беременная жена взяла больничный, профессионально преувеличив в консультации незначительные симптомы своего необременительного токсикоза, и так им удалось присовокупить к традиционным «ноябрьским» еще два праздника сугубо личных, хитроумно у жизни вырванных…

Потом, когда на протяжении следующих сорока пяти лет жизни его периодически спрашивали (обычно женщина, кому ж еще!), случалось ли ему чувствовать себя когда-нибудь абсолютно счастливым, перед внутренним взором всегда вставало большое, похожее на упавшее навзничь старое тусклое зеркало, озеро с увядающей ряской у берегов, замшелая и седая от времени банька «по-черному» прямо на берегу, земляная дорожка на некрутой холм, к уютной чисто русской избушке, где любая жизнь текла не около, а вокруг огромной русской печи, которую они вдвоем неумело и весело топили средь ночи — и сквозь круглые отверстия в чугунной, старинного литья дверце гудящее пламя бросало таинственно-радостные отсветы на задумчивое лицо его молодой жены. Днем они навещали соседскую Пеструху, целовали ее сизо-розовый, скользко-шершавый нос, слушали плавную речь опрятной хозяйки и уносили с собой в голубоватой литровой банке теплое, пахшее чем-то позабыто родным молоко, мечтая о том, как сейчас будут снимать с него густые жирные сливки, которых всегда набиралось сверху не менее чем на три пальца, — и уступать ложку за ложкой друг другу, ссорясь не всерьез из-за того, что каждому казалось, что он недодал сливок другому… Еще гуляли в дубовой роще, собирая твердые холодные желуди в крапчатых беретиках, — а вечерами Оксана делала из них смешных зверюшек, вспоминая какие-то давние уроки труда… И легонько гремела на слабом ветру съежившаяся, но почти не облетевшая тускло-медная листва, невысоко стояло холодное, белое с пунцовым ободком солнце, с неба неслись трагические крики припозднившихся птичьих клинов… Если существовало в его жизни химически чистое счастье, то оно притаилось в тех четырех неярких, аппетитно хрустевших утренней изморозью, поздним арбузом отдававших днях…